***

Утер разглядывает свои ботинки. Пыльные, сбитые, носок правого стёрся.

Он стоит и смотрит на них, а рядом шумят машины, и бродят между станками — он не видит, но знает это — степенные зомби с пустыми глазами.

Холодные жесткие пальцы хватают за подбородок и заставляют поднять голову.

Теперь Утер глядит прямо в плоское лицо немёртвого, главного на фабрике зомби.

Танати, «джентри» — так мать велит обращаться к ним.

Танати, похоже, не так давно прошёл очередную процедуру бальзамирования и замены отдельных органов. У него молочно-белая кожа, запавший нос и резковатый запах какого-то лекарства, а ещё подозрительно блестящие глаза под тонкими веками.

Утер переводит взгляд ниже, на впалый живот, прикрытый вышитой яркой тканью.

У оживлённых нет ни желудка, ни кишок, ни лёгких. Костяной остов, покрытый иссохшимися мышцами и выдубленной кожей.

Утера снова дёргают за подбородок, чтобы он глядел прямо, чтобы видел всё. Вокруг мерно гудят механизмы, шипят поршни, и на фоне фабричного шума немёртвый произносит свою безмолвную речь.

Жесты танати непривычно резкие, руки и глазные яблоки жутко и быстро вращаются. Мать достаточно натаскала Утера, чтобы он понял всё.

«Мне сказали, что ты подходишь. Что ты выполнишь свою работу как следует. Что будешь послушен. Я разочарован».

Среди живых Утер считается примерным мальчиком — он всегда слушает старших, не гоняет по ночам вампиров и на хорошем счету у немёртвых. Был.

Совсем рядом красивое неживое — немёртвое — лицо, густые чёрные волосы, массивные серебряные украшения звенят от стремительных движений. Кажется, танати в самом деле зол.

— Приношу свои извинения, — произносит Утер, как учила его мать, и добавляет: — Уважаемый джентри.

«Я не намерен больше терпеть это. Пусть найдёт мне другого».

Утер сжимает ободранные кулаки. Он мог бы сказать, что управляющий фабрики сам виноват, спутал его с зомби и чуть не отправил в клетку. А может, нарочно — говорила же бабушка, что слышала от соседки, как у кого-то знакомого насильно сделали зомби. Не джентри, а тупым мертвецом, у которого ни памяти, ни разума не осталось. Он мог бы рассказать, но лучше в самом деле предоставить это матери. Она всё уладит, с её-то репутацией и связями.

— Да, конечно, — чем больше распаляется мертвец, тем спокойнее отвечает Утер. — Конечно, уважаемый джентри.

Напоследок танати, который всё так не успокаивается, делает несколько грубых жестов, общий смысл которых сводится к одному.

«Знай своё место, живец».

Утер знает своё место.

Он возвращается домой ночью, бредёт по главной улице Живокрая, пинает камни. Карманных денег не предвидится, и новые ботинки, скорее всего, мать купит нескоро, да и чёрт с ним.

Что-то шевелится рядом с большим раскидистым деревом у дороги, шелестит складками теней.

Утер останавливается, щурится в темноту. К нему выходит, шатаясь, тщедушное существо, кутается в рваный плащ, тянет костлявые руки.

— Немножко, — скулит существо. — Дай немножко… немножко крови, мальчик.

Утер брезгливо стряхивает с себя липкие длинные пальцы.

— Знай своё место, — шепчет он, чувствуя нарастающую злость — на этого несчастного, на высокомерного танати, на себя самого. — Знай своё место.

Пожалуй, он говорит это себе — и только себе.

Он идёт дальше, оставляя вампира в голодных корчах, груду грязного тряпья на пыльной дороге.

***

Морской ветер кусает кожу, ерошит волосы.

Утер смотрит на отражения звёзд в тёмной воде, слышит плеск волн о множество бортов. Армада — ещё один пункт его многолетнего путешествия, его затяжного бегства из города, затерянного среди холодных кремниевых гор. Очередная попытка найти себя в этом мире. Если верить правителям плавучего города, раз попал сюда, то пути назад нет. Его это не беспокоит, ему просто хорошо стоять так на чуть покачивающейся палубе и дышать солёным холодом ночи.

— Это ты — Утер Доул?

Он поворачивает голову на звук и видит высокого человека с серым лицом и густой гривой волос.

— По Армаде ходят легенды о тебе, — смеётся тот. — Говорят, ты бессмертный. Говорят, ты великолепный — боец, стратег, убийца. И говорят, ты до сих пор не определился, к кому приткнуться. Приходи в Сухую Осень, к Бруколаку, — он ухмыляется, и становится понятно, что Бруколак — это он. — Присоединяйся к сильнейшим.

— Джентри, — произносит Утер. Говорит это неожиданно для себя. «Немёртвый».

Человек отшатывается от него, и на его лице невероятная смесь удивления, злобы… и чего-то, похожего на страх.

Между полных губ мелькает раздвоенный язык, и теперь очередь Утера испытывать двойственные чувства.

— Живец, — справившись с собой, парирует Бруколак. — Давно я не получал вестей с родины, живец Доул. Как там Кромлех? Всё такая же вонючая дыра, полная пучеглазых раскрашенных мертвецов?

Утер ловит себя на том, что невольно улыбается. И совсем не скучает по месту, где родился и провёл половину жизни.

— От твоих сородичей у меня вестей нет, — отвечает он, и Бруколак клыкасто ухмыляется в ответ.

***

— Ну же, Утер, неужели тебе не хочется хоть немного побыть сверху? — дразнит Бруколак, щекочет раздвоенным языком его ухо, поводит бёдрами. — А, блядская ты подстилка?

Утер лишь улыбается про себя, запрокидывая голову и подставляясь под мокрые прикосновения.

— С Любовниками ты тоже снизу?

Утер не отвечает, да Бруколаку это и не нужно. Он распалён, он одержим, он бормочет разные похабные глупости, в которые лучше не вслушиваться.

— Дрочишь, ты просто стоишь рядом и дрочишь на них, когда они трахаются и режут друг друга. Стоишь, караулишь под дверью…

У него получается «стоишшшш, караулишшшшш».

Отвечать не нужно — Бруколака возбуждают собственные слова, его язык влажно мажет по плечам, по шее Утера.

— Почему ты не пошёл со мной, а? А? Почему ты с ними днём, если ночью всё равно со мной?

Утер опирается руками о стену «Юрка», отделанную свинцом — собранный мачтами звёздный свет делает её похожей на серебро. Под ладонями Утера корабль тихо содрогается в такт биению его сердца. «Юрок» живой, он чувствует всё, что происходит вокруг, он наблюдает.

Бруколак любит пугать других своим лунным кораблём, приглашая в его сумрачные каюты, но с Утером номер не проходит: он любит это место.

— Ну же, неужели тебе не хочется хоть разок побыть сверху? Поменяться местами?

Утер мотает головой, закрывает глаза и остаётся в темноте, полной горячих влажных прикосновений и слабой дрожи под его руками.

Ему так хорошо, он чувствует себя частью всего этого, причудливого живого организма. Он… на своём месте.

А потом Бруколак начинает двигаться быстро и грубо, и мысли Утера путаются.

***

Он заходит в кабину «Юрка» под вечер, когда солнце уже почти садится.

Здесь темно и холодно.

Совсем не так, как раньше.

Он больше не чувствует единения ни с этим кораблём, ни с тем, кто лежит здесь, прикрытый светлым покрывалом, кто еле поворачивает голову на шум.

— Утер, — безошибочно угадывает Бруколак, шепчет, облизывая губы, комкает простыни обожженными руками.

Утер молча становится перед ним, глядит в почерневшее лицо — и не ощущает ничего.

В тишине проходит несколько долгих минут, нарушаемых только шорохом сминаемых простыней.

— Знаешь, — первым начинает Бруколак, — знаешь, после того, как ты меня повесил на этой мачте, у меня было много времени подумать…

Утер чуть наклоняет голову в сторону — жест бессознательно-ироничный, — и Бруколак каким-то образом чувствует это.

— Да, я много думал… И, знаешь, понял кое-что… живец Доул, — он смеётся, тощее шелудивое тело содрогается в конвульсиях.

Утер сжимает челюсти, линия рта становится почти прямой. Этого Бруколак не видит и потому продолжает, осклабившись в беспомощной жуткой улыбке.

— Я понял, почему ты не присоединился ко мне. Почему держишься в тени.

— И почему же? — спрашивает Утер, подойдя ближе, совсем близко к постели.

Глаза Бруколака затянуты белой плёнкой, и он не может видеть, каким страшным становится на миг лицо Утера.

— Я бы не позволил тебе оставаться в моей тени. А тебе нужна тень, Утер, тебе нужно всегда стоять за спиной, — лихорадочно шепчет Бруколак. — Ты всё никак не вытравишь из себя этот ёбаный Кромлех?

Он шарит обожженной рукой по покрывалу, находит запястье Утера, сжимает.

— Ты поэтому не остался со мной, я прав? Утер, больной ты ублюдок, сколько же людей погибло только из-за того, что ты не возразил Любовникам открыто! Аванк, нападение на Армаду, гриндилоу... Сколько я провисел на мачте из-за того, что ты сотворил! Я лишился разом всего, чего добивался долгие годы. Ты помешал мне сделать то, чего хотел сам!

Утер равнодушно отбрасывает его руку, выпрямляется. Но Бруколака не остановить.

— Живец Доул… Ты никогда не сможешь себя пересилить, ты поэтому и стелешься под всех, подставляешь свою задницу… Они сломали тебя ещё во младенчестве, крашеные мертвецы, они могут, я знаю. За триста лет ничего не изменилось в Великом Кромлехе. Все вокруг тебя умирают, потому что ты не можешь иначе… Жалкий психованный инвалид с вывихнутыми мозгами — вот кто ты. Какой же ты мерзавец, Утер.

Утер выдыхает — чуть громче, чем стоило бы. Поворачивается на каблуках и идёт к двери. Останавливается на пороге и говорит, не оборачиваясь:

— Я отказался не по этой причине, немёртвый Бруколак.

Слова срываются с губ и повисают в лунной тишине «Юрка» одно за одним, как стеклянные бусины на нитке.

Он не стал бы этого говорить, никогда не стал бы, но сейчас это нужно, потому что иначе сломается то, что он так долго строил.

— Я из Великого Кромлеха. И я никогда не буду подчиняться вампиру. Если ты забыл, кто ты такой, я всегда напомню.

Он делает стремительное движение рукой, прежде чем понимает, что говорит на тишшне — не только вслух, но и жестами. Словно он какой-нибудь танати, отчитывающий живого человека.

Бруколак молчит, получив долгожданный ответ. Утер мысленно просит всех богов, чтобы он прикусил язык, и тот в самом деле не произносит ни слова.

Солнце уже зашло, когда он выходит наружу. «Юрок» светится в темноте, отражая звёздный свет.

Утер подставляет лицо ветру, вдыхает солёный воздух.

Всё правильно, всё как нужно. Кто сказал, что для полной власти нужно непременно быть сверху? В том отлаженном механизме, что он создал за десять лет жизни здесь, исправно работает каждая деталь. На благо Армаде и только для этого.

Бруколак не идиот и всё поймёт.

В конце концов, теперь он тоже на своём месте.

Бещель — это ночь, мокрый асфальт и маленький айпод в кармане. Он молчалив, бещельский в его устах звучит грязновато, как будто он хочет выругаться, но не делает этого. Серые дома вокруг похожи на стены тюрьмы, все в трещинах от частых вибраций и грохота трамваев. Он складывает ладони и пытается подкурить сигарету; ему это удается через три резких щелчка по кремнию на зажигалке.

— Ты убиваешь нас, — говорит она безразлично. Подол яркого платья Уль-Комы, вышитого золотыми лилиями и темно-красными бутонами роз, трепещет под редкими мягкими порывами ветра. Она потеплее запахивается в кофту, наброшенную на плечи.

Он отрицательно качает головой. Ему все равно, что она думает, кем она считает его. Он знает, что так будет всегда — чем ближе они друг к другу, тем опаснее будут их отношения. Кажется, даже само пространство трещит, и вокруг рвутся бреши. Она произносит что-то на сладковато-пряном уль-комском; он не говорит на нем, но может догадаться, что это его имя, в переводе звучащее почему-то совсем по-другому.

Тонкая струйка дыма поднимается от его сигареты к небу, завиваясь кольцами восточной змеи, и она знает, боже, так давно знает, как этими сигаретами пропахли все его вещи — и, конечно, эта кожаная куртка, что сейчас на нем, в которую она утыкалась, пытаясь вдохнуть его всего. Она берет его за руку, и ладонь, холодная, с тонкими пальцами, обхватывает ее запястье, на котором звенят золотые браслеты. Он целует ее в пухлые губы, закрывает глаза — и после этого они, не сговариваясь, расходятся. Может быть, больше они никогда друг друга не увидят.

Бещель и Уль-Кома — спина к спине, отвернуться, сделать вид, что друг друга не существует, закрыть глаза, вдохнуть аромат улиц, ближайшей пекарни, палатки восточных сладостей и — за углом — мастерской по ремонту автомобилей, самой старой в Городах.

Однажды они снова встретятся, когда будет убита женщина, но до этого еще долго, очень долго. Бещель не уверен, что это стоит того, чтобы ждать.